Лица, почему лиц не видно, он объяснил - пишешь лицо так же, как фигуру, как дерево на заднем плане, как все, писать одно лучше, остальное хуже - вранье. Нет второстепенного, потому что не ты выбираешь, что главнее. 

Он мне много такого сказал, что я запомнила, сочтя для себя важным, и потом повторяла, чтоб не забыть, а после уже считала своим.

… жил возле Беговой, и для первого раза встретил меня в метро. Последний вагон из центра. Пешком - минут 15. Апрель, потом май. Потом лето, тряся разноцветным хвостом, пробегало, гремело пустыми жестянками.

Хотя сначала был март, я в свитере и узкой толстой юбке, и было страшно - удалять зуб! - а толстоватый доктор, тридцатилетний кормленый мальчик, лоснясь уверенностью, разложил локти на моем шерстяном бюсте: 
- Ну-с, что тут у нас? 
А я так напугалась, что даже не реагировала, просто отметила механически: вот, стебается дядя. А он сделал мне укол и прогнал в коридор, там-то мы и познакомились.
Он такой заостренный вниз сидел, как топор нависший, и бубнил, как все топоры: ко мне, но вроде бы и к себе больше: 
- Что это вы читаете? А, Фолкнера. Что, Фолкнера любите?
- Да, я люблю Фолкнера, - изрекла я снисходительно. 
(Вот так. И умна, и красива.)
- А еще что читаете?
Вот топор хренов.
- Достоевского люблю. Времени вот только нет... Аспирантура, знаете...
Достоевского я последний раз читала в девятом классе. Ну, это неважно. Круг интересов должен отобразить богатство моего духовного мира, мало понятного всяким средним людям. 
Попутно льстило внимание других ожидальцев.
- А я вот художник. Я бы хотел вас написать, как вы смотрите? Очень у вас...-
Я изготовилась заглотнуть комплимент своей… одухотворенности? интеллекту?
- ... ноги у вас подходящие. Ноги подходят.
Псих какой-то. Художник. Ноги. На лицо-то посмотрел? И вообще, может, он маньяк. Ноги - они же в сапогах. Их же не видно!
- Нну, вы знаете... Мне нужно посмотреть, что вы пишете... Я обычно отказываюсь... Только если мне очень понравится... 
(Мне уже сто раз предлагали - позировать, вот так! А я отвечала - никаких обнаженок! Поэтому никто меня так и не нарисовал, ни разу. Ну и дураки).
- Разумеется, в одежде. Просто постоять или посидеть, час, примерно. Несколько сеансов. Как вы смотрите?

В общем, мы встретились на Беговой. Это там просто квартира, где он жил. А мастерская в комнате.
В плохую погоду я смотрела сквозь мокрое стекло, как проходят бега: сверху сыпал беспросветный дождь, а залепленные грязью лошади в мокрых номерах бежали по краю, оскальзываясь на жидкой глине.

Я стояла в углу, между окном и зеркалом, а он писал. И я даже не видела, что он пишет, подрамник к нему был повернут, а спросить посмотреть я стеснялась.
- Вы не обращайте внимания, - он сказал, - я буду говорить, у меня привычка такая. Я буду говорить, а вы не обращайте внимания.

Мне очень понравились его работы почему-то. Я же совсем в картинах не разбиралась, только не признавалась никому, но здесь увидела сразу, что он настоящий художник. Почему-то это было видно. У него работы были некрасивые, вот это запомнилось. И в них было очень много вложено: слоями. Как будто жизнь, и она светилась. 
Там были фигуры на грязном снегу, бурые, нечеткие; люди сутулые, все суровое такое. 

И он такие чудные вещи говорил: живопись, он говорил, - самое трудное в мире. 
- Вот Вламинк - ничего не боялся! Он листву на деревьях – черным писал. Как видел. А? 
Еще он сказал, что создает духовные ценности. 
- А вы  - нет. - И в тоне его был упрек.
Разве можно духовные ценности создать? Но он задел меня сильно.

Его картины всегда были темные - серые, коричневые. Он сказал, что трудней всего писать красным. Мало кто умеет. И еще он объяснил, что есть цвет, и есть краска. Краска - то, что выдавливают из тюбика. А цвета достигают, не все. Вот французы - они больше краской. Матисс там всякий. А цвет - другое. Краски в цвете уже нет. Дышишь ведь воздухом, не кислородом.

Это он сказал мне о трагизме. И я потом его искала незаметно, всюду. Потому что он назвал, что во мне всегда было.

Он говорил глухим голосом без интонаций и без выражения. У него был хмурый вид. Лицо такое... без выражения, тоже. Не знаю, как сказать. Как старое железо. Немного волчье. А глаза были не отсюда. Они... сияли, как будто. Как лето. В них разноцветное плескало - смех, жизнь.
А про картины я ничего не поняла. Я только увидела, что это громадный... труд, что ли. Что этот человек отчаянно рвется куда-то, стучится, как всем телом, всей болью - об стену: Отпусти!

Я согласилась позировать сразу, ясно было, что я соглашусь, еще там, в затхлом коридорчике, где за стенкой толстый  доктор дергал зубы как морковку. 

НАПИСАТЬ АВТОРУ: annakuku@mail.ru

Опубликовано в журнале "WWWoman" - http://newwoman.ru  6 АВГУСТА 2003 года

ВСЕ ПУБЛИКАЦИИ АННЫ ХОСИ: